INDEPENDENT

КОСМОЛОГИЯ РАДОСТИ( не важно ЧТО ты употребляешь, важно что ты расчитываешь получить..)

КОСМОЛОГИЯ РАДОСТИ
ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ХИМИЧЕСКИМ ПРОСТРАНСТВАМ СОЗНАНИЯ
АЛАН УОТТС

КОСМОЛОГИЯ РАДОСТИ
Начать с того, что в этом мире совсем не такое время. Здесь это время биологического ритма, а не часов и всего того, что идет вместе с часами. Никакой спешки. Наше чувство времени в высшей степени субъективно и тем самым зависит от качества нашего внима-ния, от нашего интереса или равнодушия, а также от следования шаблонам, целям и огра-ничениям. Здесь же настоящее самодостаточно, хотя это и не статическое настоящее. Это танцующее настоящее – развитие структуры, которая не имеет конечной цели в будущем, а сама является своим смыслом. Она нарастает и убывает одновременно, и семечко в ней является в той же мере целью, что и цветок. Поэтому у наблюдателя хватает времени, что-бы рассмотреть каждый аспект движения с бесконечным разнообразием выразительных деталей. Обычно мы не столько смотрим на вещи, сколько упускаем их из виду. Глаза ви-дят типы и классы: цветок, лист, камень, птицу, огонь – то есть не сами вещи, а их мен-тальные образы – грубые очертания, которые всегда окрашены в блеклые тона и кажутся тусклыми, запылившимися.
Однако здесь видение глубины света и структуры распускающейся почки длится не-скончаемо долго. Здесь достаточно времени, чтобы увидеть все – чтобы охватить сознани-ем изощренный узор жилок и капилляров, чтобы проникать все глубже и глубже в фактуру зеленого цвета, который в действительности совсем не зеленый, а охватывает целый спектр оттенков, дающих вместе зеленый: это и пурпурный, и золотистый, и ярко отсвечи-вающий изумруд, и солнечно-бирюзовый океан. Я не могу сказать, где заканчивается фор-ма и начинается цвет. Почка раскрывается и молодые листья появляются из нее с жестом, который крайне красноречив, но не говорит ничего, кроме «Так!» И почему-то этого ока-зывается вполне достаточно, чтобы все было яснее ясного. Смысл прозрачен так же, как прозрачны цвет и фактура – не столько для света, падающего на поверхность сверху, сколько для света, присутствующего внутри самого цвета и фактуры. Там он, разумеется, и пребывает, ибо свет – это неразделимая тройственность солнца, объекта и глаза, а химия цветка и есть его цвет, его свет.
Но в то же время цвет и свет являются дарами глаза листку и солнцу. Прозрачность – это свойство глазного яблока, спроецированное во внешний мир как прозрачность про-странства; это интерпретация кванта энергии в терминах студенистых волокон мозга. Я начинаю чувствовать, что мир одновременно внутри моей головы и вне нее, и эти двое, внутреннее и внешнее, включают или «охватывают» друг друга, как бесконечное число концентрических сфер. Я необычайно ясно осознаю, что все ощущаемое мною является также моим телом – что свет, цвет, форма, звук и фактура представляют собой термины и свойства мозга, дарованные внешнему миру. Я не смотрю на мир, я не встречаюсь с ним; я знаю его посредством постоянного преображения его в себя, так что все вокруг меня, весь объем пространства, не ощущается мною где-то там, а присутствует внутри меня.
Поначалу это непривычно. Я не знаю точно, откуда приходят ко мне звуки. Видимое пространство, кажется, звучит ими, как барабан. Окружающие холмы откликаются звука-ми проехавшего грузовика; при этом звучание и цветные очертания холмов становятся од-ним действием. Я использую это слово не случайно и вскоре прибегну к нему снова. Хол-мы движутся в своей тишине. Они значат что-то, потому что они преображены моим моз-гом, а мозг – это орган смысла. Роща мамонтовых деревьев на склонах холмов выглядит как зеленый огонь, медно-золотистая выжженная солнцем трава вздымается до самого не-ба. Время так замедлилось, что, кажется, превратилось в вечность, и этот привкус вечно-сти передается холмам – блестящим горам, которые, сдается мне, я помню с незапамятно-го прошлого. Они столь незнакомы мне, что выглядят загадочными, но в то же время не менее привычны, чем моя собственная рука. Таким образом, преображенный в сознание, во внутреннее электрическое свечение нервов, мир кажется загадочно призрачным, словно проявленным на цветной пленке, словно звучащим на коже барабана, словно наплываю-щим на меня – но не весом, а вибрациями, понимаемыми как вес. Твердость – это невро-логическое изобретение, и я задаюсь вопросом, могут ли нервы быть твердыми для самих себя. Где мы начинаемся? Структура ли мозга создает структуру мира, или же мир порож-дает структуру мозга? Мир и мозг напоминают курицу и яйцо, перед и зад.
Физический мир – это вибрации, кванты, но вибрации чего? Для глаза это вибрации формы и цвета, для уха – звука, для носа – запаха, для пальцев – прикосновения. Однако все это различные языки для выражения одного и того же, различные качества чувстви-тельности, различные измерения сознания. Кажется, что вопрос «Различными формами чего они являются?» не имеет смысла. Что есть свет для глаз, то есть звук для ушей. У ме-ня возникает образ ощущений как полюсов, граней и измерений не одного и того же пред-мета, а друг друга; они замкнуты в кольцо взаимности. При пристальном рассмотрении форма становится цветом, который становится вибрацией, которая становится звуком, ко-торый становится запахом, а затем вкусом, прикосновением и снова формой. (Легко ви-деть, например, что форма листа есть его цвет. Вокруг листа нет пунктирного очертания; очертание – это грань, где поверхность одного цвета переходит в другую.) Я вижу все эти чувственные измерения как круговой танец, как действия одной структуры, переходящие в действия другой. И эти действия парят в пространстве, у которого есть также другие изме-рения, которые мне хочется описать как оттенки эмоционального цвета, света или звука, – радостных или пугающих, восторженного золота или подавленного свинца. Они тоже об-разуют цепь соответствий, круговой спектр, поляризованный таким образом, что одно мы можем описать лишь в терминах другого.
Иногда образ физического мира – это не столько танец жестов, сколько хитросплетение фактур. Свет, звук, прикосновение, вкус и запах становятся основой ткани, и возникает чувство, что все измерения ощущений представляют собой единый континуум или поле. Пересекает основу ткани уток , представляющий измерение смысла – моральных и эсте-тических ценностей, личных и общественных предпочтений, логического значения и экс-прессивной формы. Эти два измерения пронизывают друг друга так, что различающиеся формы кажутся рябью на поверхности единого потока восприятия. Основа и уток текут вместе, поскольку ткань не одномерна и статична, а является многомерным хитросплете-нием импульсов, заполняющих собой всю емкость пространства. Я чувствую, что мир пребывает на чем-то, на плотном потоке энергии – во многом подобно тому, как цветная фотография находится на пленке, которая соединяет разноцветные пятна. Но сразу же по-сле этого я вижу, что мир пребывает на моем мозге – на «том волшебном инструменте», как его назвал Шеррингтон. Мозг и мир, основа ощущений и уток смысла, кажется, нерас-торжимо проницают друг друга. Они имеют общие границы и очертания и тем самым не только определяют друг друга, но и становятся раздельно немыслимыми.
Я слушаю органную музыку. Подобно тому, как создается впечатление, что листья жес-тикулируют, мне кажется, что орган буквально говорит. Этот голос звучит без пауз, но ка-ждый звук, сдается мне, порожден человеческим горлом, увлажненным слюной. Когда ор-ганист, играя на педали, движется вниз по звуковой гамме, мне кажется, что звуки разду-ваются в величественные, тягучие звуковые кляксы. Когда я прислушиваюсь вниматель-нее, эти кляксы приобретают фактуру – становятся похожими на расходящиеся круги виб-раций и напоминают чем-то ровные густые гребни, больше уже не увлажненные, как жи-вое горло, а механически разрывные. Звук распадается на бесчисленные индивидуальные дррриты вибраций. Я слушаю дальше, и фактура снова исчезает, или, быть может, это ка-ждая отдельная дрррита становится в свою очередь кляксой. Водянистое и жесткое, про-тяженность и разрывность, липкое и колкое – эти противоположности становятся прояв-лениями друг друга, разными уровнями выражения одного и того же.
Эта тема повторяется сотней разных способов – неразделимая полярность противопо-ложностей, взаимность и соответствие всех возможных проявлений сознания. Теоретиче-ски легко видеть, что все ощущения построены на контрасте – фигуры и фона, света и те-ни, ясного и смутного, твердого и мягкого. Однако нормальное внимание, кажется, встре-чает трудности с тем, чтобы вместить одновременно и то и другое. И в ощущениях, и в мыслях мы чаще всего переходим поочередно от одного к другому; может показаться, что мы не можем сосредоточить внимание на фигуре, не переставая при этом осознавать фон. Однако в этом новом мире взаимодополняемость вещей становится очевидной на всех уровнях. Лицо человека, например, становится очевидным во всех своих аспектах – это целостная картина, включающая в себя все волоски и морщинки. Лицо становится одно-временно всех возрастов, поскольку все то, что говорит о старости, одновременно свиде-тельствует и о молодости; в костях черепа сразу же угадывается новорожденный младе-нец. Ассоциации, порождаемые нашим мозгом, кажется, возникают не последовательно, а все вместе. При этом у нас может создаваться впечатление, что жизнь пугает своей много-значностью или же радует своей целостностью.
Принятие решений может оказаться полностью парализованным внезапным осознани-ем, что нельзя иметь хорошее без плохого, или же что невозможно последовать чужому совету, не решившись вначале сделать это. Если здравомыслие подразумевает безрассудст-во, а вера – сомнение, не являюсь ли я на самом деле сумасшедшим, который прикинулся душевно здоровым, пугливым дурачком, которому все же кое-как удается имитировать са-моконтроль? Я начинаю видеть свою жизнь как шедевр двойственности – смущенный, беспомощный, голодный и болезненно чувствительный маленький эмбрион глубоко внут-ри меня постепенно научился соглашаться, заверять, стращать, ублажать, льстить, брать на пушку и обманывать с тем, чтобы его принимали за компетентную и заслуживающую до-верия личность. Но ведь, если разобраться, что каждый из нас знает?
Я слушаю, как священник солирует в Мессе в сопровождении хора монахинь. В звуча-нии его зрелого, поставленного голоса чувствуется незыблемый авторитет единой святой католической и апостольской Церкви, великой веры, данной раз и навсегда святым – и ему вторит несколько простодушное, невинно преданное пение монахинь. Однако, прислуши-ваясь к пению дальше, я понимаю, что священник «напускает на себя вид», я слышу, как он раздувает, словно воздушный шарик, свой высокомерный голос. Мне кажется, что это вкрадчивый голос опытного обманщика, запугавшего бедных монахинь, которые на хорах стоят на коленях. Слушай глубже! Монахини совсем не запуганы. Они только прикидыва-ются наивными. Немного смести угол зрения, и вялый поклон превратится в сжатие клеш-ни. Здесь очень мало мужчин, и монахини знают, что делают. Они знают, как нужно по-клониться, чтобы выжить.
Однако это циничное видение положения вещей – всего лишь промежуточная стадия. Мне хочется выразить свое восхищение священнику за его притворство, за его умение создать видимость авторитетности, тогда как в действительности он ничего не знает так же, как и я. Возможно, не существует другого знания, кроме решимости действовать. Если в глубине нашего естества нет подлинного «я», верным которому нужно оставаться, ис-кренность – это всегда маска; за нею стоит решительное и беззастенчивое стремление при-творяться.
Однако притворство является притворством только в том случае, когда считается, что поступок не соответствует подлинному намерению действующего. Найди действующего! Глубоко в голосе священника я слышу рычание первобытного зверя в джунглях, однако это рычание подавлено, усложнено, утончено и преображено тысячелетиями культурной жизни. Каждое новое искажение, каждая дополнительная тонкость были новыми ставками в игре, смысл которой в том, чтобы сделать первобытное рычание более впечатляющим. Но это тот же самый грубый и неприкрытый вой самца в поисках пищи или самки, или же рык удовлетворения, от которого сотрясаются горы. Затем это рычание приобретает ритм, чтобы очаровывать, затем оно меняет тон, чтобы умолять или угрожать. Затем появляются слова, чтобы сообщить о нужде, обещании, сделке. И только потом, намного позже, начи-наются притворные игры. Здесь и женская стратегия побеждать, уступая; и притязание на высшую добродетель, основанное на отречении от мира во имя духа; и уловка слабости, на поверку оказывающейся сильнее мощи мышц; и блаженство кротких, которые унасле-дуют землю.
Я слушаю дальше и теперь слышу, как в одном этом голосе одновременно говорят все уровни человеческой истории, а также все стадии эволюции человека. Каждая стадия ста-новится такой же явной, как одно из годичных колец на поперечном срезе дерева. Однако все это – лишь иерархия уловок, стратегии венчающие стратегии, но под всеми наслое-ниями утонченности все еще звучит первобытное рычание. Иногда это рычание из брачно-го воя взрослого животного становится беспомощным плачем младенца, и тогда я чувст-вую человеческую музыку – со всей ее пышностью и изощренностью, с ее радостью, ужа-сом и самодовольной торжественностью – как чрезвычайно усложненный и подавленный плач ребенка по матери. Но когда мне хочется заплакать от жалости, я понимаю, что жалко мне самого себя. Я, взрослый человек, тоже вою во тьме подобно тому, как первобытное рычание все еще звучит под утонченными модуляциями церковного пения.
Ты бедный ребенок! Но в то же время ты маленький корыстный шельмец! Когда я пы-таюсь найти действующего за действием, мотивацию в основе всего, мне кажется, что я вижу только бесконечную двойственность. Под маской любви я нахожу прирожденный эгоизм. В какое интересное положение я попадаю, когда кто-то спрашивает: «Действи-тельно ли ты любишь меня?» Я не могу сказать «да», не подразумевая «нет», поскольку единственным удовлетворительным ответом может быть: «Да, я люблю тебя так, что могу съесть тебя! Моя любовь к тебе неотделима от моей любви к себе. Моя любовь к тебе – чистейший эгоизм». Никто не хочет, чтобы его любили из чувства долга.
Поэтому я буду откровенным. «Да, я – чистое эгоистическое желание, и я люблю тебя, потому что мне приятно быть вместе с тобой – по крайней мере сейчас». Однако затем я начинаю недоумевать, не закралась ли в мою откровенность какая-то хитрость. Хорошо мне быть искренним, играть перед ней роль человека, который не притворяется, – в отли-чие от других парней, которые убеждают ее, что любят ее для нее самой. Я вижу, что в стремлении быть искренним всегда присутствует какая-то неискренность, будто я открыто заявляю: «Это мое утверждение ложно». В каждой моей попытке определить себя, быть полностью искренним всегда есть какая-то уловка. Затруднение в том, что я не могу ви-деть своей спины, не говоря уже о внутренностях своей головы. Я не могу быть искрен-ним, потому что не знаю полностью, кто я такой. Сознание возникает из центра, который я не могу вид

«Я твердо убежден в том, что война против наркотиков приносит нашему обществу больше вреда, чем само употребление наркотиков». Джордж Сорос

Молчание ответом будет Вам
На любой затейливый вопрос,
Дитя с открытым взглядом, знает
Вот мечь-душа, сознание-мешень.

Прекрасный взгляд останови на миг
Во множестве сокрыт единый лик,
Того, что было, есть, и будет быть...
Твори Желание, таков закона свет!

Ползти, бежать, лететь готов
Звезда Его укажет верный путь
Но главное не в силах он постич,
Что кровь его сознанием управляет,
И станет глаз Невидящий его поводырем,
Когда наступит время слышать сердцем
Мелодии божественных проклятий.
Пребудет Ад в сознании рабском,
И поделом ленивым чужакам!

Мысль изреченная есть ложь- всегда!
Так напои ты ложью бесподобной,
Того, кто истиной желает быть Единой,
Он душу вычистил, убив привычек яд,
Он весь сиянье, сквозь и через, без предела...

Боишся ты сойти с ума,дитя?
Но что есть ум?!
И как сойти с дороги той накатанной, проезжей?
И главное- КУДА ?

Везде закон один - Любовь!
Твой путь, твой поиск безконечный,
Уловки разума да будут тщетны,
В борьбе с любовью, проигравших нет!
Она одна во всем,со всеми и нигде...!
***
Без Крыльев интелекта червь рожден,
И обрести способности к полету он сможет
Лишь усмирив свой страх
быть птицей уничтоженным,
Довериться и слиться
В единый космос,в теле птицы
И перевоплотиться в творение само...

Увидеть звезды с высоты глубокой,
И чтоб не стала однобокой мечта его,
Пусть нежностью своей жестокой
Окружит Сила яркое созданье,
Что создано на радость этой силе!
О два в Одном!
В желании едином Сила!